Неточные совпадения
Но злаков на
полях все не прибавлялось, ибо глуповцы от бездействия весело-буйственного перешли
к бездействию мрачному. Напрасно они воздевали руки, напрасно облагали себя поклонами, давали обеты, постились, устраивали процессии — бог не внимал мольбам. Кто-то заикнулся было сказать, что"как-никак, а придется в
поле с сохою
выйти", но дерзкого едва не побили каменьями, и в ответ на его предложение утроили усердие.
Горница была большая, с голландскою печью и перегородкой. Под образами стоял раскрашенный узорами стол, лавка и два стула. У входа был шкафчик с посудой. Ставни были закрыты, мух было мало, и так чисто, что Левин позаботился о том, чтобы Ласка, бежавшая дорогой и купавшаяся в лужах, не натоптала
пол, и указал ей место в углу у двери. Оглядев горницу, Левин
вышел на задний двор. Благовидная молодайка в калошках, качая пустыми ведрами на коромысле, сбежала впереди его зa водой
к колодцу.
Чтоб избежать встречи с Поярковым, который снова согнулся и смотрел в
пол, Самгин тоже осторожно
вышел в переднюю, на крыльцо. Дьякон стоял на той стороне улицы, прижавшись плечом
к столбу фонаря, читая какую-то бумажку, подняв ее
к огню; ладонью другой руки он прикрывал глаза. На голове его была необыкновенная фуражка, Самгин вспомнил, что в таких художники изображали чиновников Гоголя.
— Потом, надев просторный сюртук или куртку какую-нибудь, обняв жену за талью, углубиться с ней в бесконечную, темную аллею; идти тихо, задумчиво, молча или думать вслух, мечтать, считать минуты счастья, как биение пульса; слушать, как сердце бьется и замирает; искать в природе сочувствия… и незаметно
выйти к речке,
к полю… Река чуть плещет; колосья волнуются от ветерка, жара… сесть в лодку, жена правит, едва поднимает весло…
Вдруг он услышал, что в старом доме отворяется окно. Он взглянул вверх, но окно, которое отворилось,
выходило не
к саду, а в
поле, и он поспешил в беседку из акаций, перепрыгнул через забор и попал в лужу, но остался на месте, не шевелясь.
«Правда и свет, сказал он, — думала она, идучи, — где же вы? Там ли, где он говорит, куда влечет меня… сердце? И сердце ли это? И ужели я резонерка? Или правда здесь!..» — говорила она,
выходя в
поле и подходя
к часовне.
Около избушки не было ни дворика, ни загородки. Два окна
выходили к огородам, а два в
поле. Избушка почти вся была заставлена и покрыта лопатами, кирками, граблями, грудами корзин, в углу навалены были драницы, ведра и всякий хлам.
Она
выходила гулять, когда он пришел. Глаза у ней были, казалось, заплаканы, нервы видимо упали, движения были вялы, походка медленна. Он взял ее под руку, и так как она направлялась из сада
к полю, он думал, что она идет
к часовне, повел ее по лугу и по дорожке туда.
И вот
к концу года
выходит вовсе не тот счет в деньгах, какой он прикинул в уме, ходя по
полям, когда хлеб был еще на корню…
Вечером я предложил в своей коляске место французу, живущему в отели, и мы отправились далеко в
поле, через С.-Мигель, оттуда заехали на Эскольту, в наше вечернее собрание, а потом
к губернаторскому дому на музыку. На площади, кругом сквера, стояли экипажи. В них сидели гуляющие. Здесь большею частью гуляют сидя. Я не последовал этому примеру,
вышел из коляски и пошел бродить по площади.
Мы
вышли к большому монастырю, в главную аллею, которая ведет в столицу, и сели там на парапете моста. Дорога эта оживлена особенным движением: беспрестанно идут с ношами овощей взад и вперед или ведут лошадей с перекинутыми через спину кулями риса, с папушами табаку и т. п. Лошади фыркали и пятились от нас. В
полях везде работают. Мы пошли на сахарную плантацию. Она отделялась от большой дороги
полями с рисом, которые были наполнены водой и походили на пруды с зеленой, стоячей водой.
И он круто повернул в другую улицу, оставив Алешу одного во мраке. Алеша
вышел из города и пошел
полем к монастырю.
— Из простонародья женский
пол и теперь тут, вон там, лежат у галерейки, ждут. А для высших дамских лиц пристроены здесь же на галерее, но вне ограды, две комнатки, вот эти самые окна, и старец
выходит к ним внутренним ходом, когда здоров, то есть все же за ограду. Вот и теперь одна барыня, помещица харьковская, госпожа Хохлакова, дожидается со своею расслабленною дочерью. Вероятно, обещал
к ним
выйти, хотя в последние времена столь расслабел, что и
к народу едва появляется.
— То-то; Феня, Феня, кофею! — крикнула Грушенька. — Он у меня уж давно кипит, тебя ждет, да пирожков принеси, да чтобы горячих. Нет, постой, Алеша, у меня с этими пирогами сегодня гром
вышел. Понесла я их
к нему в острог, а он, веришь ли, назад мне их бросил, так и не ел. Один пирог так совсем на
пол кинул и растоптал. Я и сказала: «Сторожу оставлю; коли не съешь до вечера, значит, тебя злость ехидная кормит!» — с тем и ушла. Опять ведь поссорились, веришь тому. Что ни приду, так и поссоримся.
Не дав себе времени зарядить ружье,
вышел он в
поле с верным своим Сбогаром и побежал
к месту обещанного свидания.
Часто мы ходили с Ником за город, у нас были любимые места — Воробьевы горы,
поля за Драгомиловской заставой. Он приходил за мной с Зонненбергом часов в шесть или семь утра и, если я спал, бросал в мое окно песок и маленькие камешки. Я просыпался, улыбаясь, и торопился
выйти к нему.
— До начальника губернии, — начал он каким-то размышляющим и несколько лукавым тоном, — дело это, надо полагать, дошло таким манером: семинарист
к нам из самых этих мест, где убийство это произошло, определился в суд; вот он приходит
к нам и рассказывает: «Я, говорит, гулял у себя в селе, в
поле… ну, знаете, как обыкновенно молодые семинаристы гуляют… и подошел, говорит, я
к пастуху попросить огня в трубку, а в это время
к тому подходит другой пастух — из деревни уж Вытегры; сельский-то пастух и спрашивает: «Что ты, говорит, сегодня больно поздно
вышел со стадом?» — «Да нельзя, говорит, было: у нас сегодня ночью у хозяина сын жену убил».
Вскоре после того пришлось им проехать Пустые
Поля, въехали потом и в Зенковский лес, — и Вихров невольно припомнил, как он по этому же пути ездил
к Клеопатре Петровне —
к живой, пылкой, со страстью и нежностью его ожидающей, а теперь — что сталось с нею — страшно и подумать! Как бы дорого теперь дал герой мой, чтобы сразу у него все
вышло из головы — и прошедшее и настоящее!
Вакация Павла приближалась
к концу. У бедного полковника в это время так разболелись ноги, что он и из комнаты
выходить не мог. Старик, привыкший целый день быть на воздухе, по необходимости ограничивался тем, что сидел у своего любимого окошечка и посматривал на
поля. Павел, по большей части, старался быть с отцом и развеселял его своими разговорами и ласковостью. Однажды полковник, прищурив свои старческие глаза и посмотрев вдаль, произнес...
Женщины молча прошли по улицам города,
вышли в
поле и зашагали плечо
к плечу по широкой, избитой дороге между двумя рядами старых берез.
— Скорее! — торопила мать, быстро шагая
к маленькой калитке в ограде кладбища. Ей казалось, что там, за оградой, в
поле спряталась и ждет их полиция и, как только они
выйдут, — она бросится на них, начнет бить. Но когда, осторожно открыв дверку, она выглянула в
поле, одетое серыми тканями осенних сумерек, — тишина и безлюдье сразу успокоили ее.
Скотину он тоже закармливает с осени. Осенью она и сена с сырцой поест, да и тело скорее нагуляет. Как нагуляет тело, она уж зимой не много корму запросит, а
к весне, когда кормы у всех
к концу подойдут, подкинешь ей соломенной резки — и на том бог простит. Все-таки она до новой травы выдержит, с целыми ногами в
поле выйдет.
Однако на другой день он пожелал проверить оценку Анпетова.
Выйдя из дому, он увидел, что работник Семен уж похаживает по
полю с плужком. Лошадь — белая, Семен в белой рубашке — издали кажет, точно белый лебедь рассекает волны. Но, по мере приближения
к пашне, оказывалось, что рубашка на Семене не совсем белая, а пропитанная потом.
Сначала они
вышли в ржаное
поле, миновав которое, прошли луга, прошли потом и перелесок, так что от усадьбы очутились верстах в трех. Сверх обыкновения князь был молчалив и только по временам показывал на какой-нибудь открывавшийся вид и хвалил его. Калинович соглашался с ним, думая, впрочем, совершенно о другом и почти не видя никакого вида. Перейдя через один овражек, князь вдруг остановился, подумал немного и обратился
к Калиновичу...
Он ходил для этой цели по улицам, рассматривал в соборе церковные древности,
выходил иногда в соседние
поля и луга, глядел по нескольку часов на реку и, бродивши в базарный день по рынку, нарочно толкался между бабами и мужиками, чтоб прислушаться
к их наречью и всмотреться в их перемешанные типы лиц.
— Послушайте! — вдруг заговорила она, робко оглядываясь во все стороны, — не уезжайте, ради бога, не уезжайте! я вам скажу тайну… Здесь нас увидит папенька из окошек: пойдемте
к нам в сад, в беседку… она
выходит в
поле, я вас проведу.
— Убирайся
к черту! — крикнул Дмитрий, топнув ногой. — Васька! Васька! Васька! — закричал он, только что мальчик
вышел, с каждым разом возвышая голос. — Васька! стели мне на
полу.
Я поднялся в город,
вышел в
поле. Было полнолуние, по небу плыли тяжелые облака, стирая с земли черными тенями мою тень. Обойдя город
полем, я пришел
к Волге, на Откос, лег там на пыльную траву и долго смотрел за реку, в луга, на эту неподвижную землю. Через Волгу медленно тащились тени облаков; перевалив в луга, они становятся светлее, точно омылись водою реки. Все вокруг полуспит, все так приглушено, все движется как-то неохотно, по тяжкой необходимости, а не по пламенной любви
к движению,
к жизни.
Он ездил по аулам, и народ
выходил к нему, целовал
полы его черкески и каялся в грехах, и клялся не делать дурного.
Вдруг послышался грохот, — разбилось оконное стекло, камень упал на
пол, близ стола, где сидел Передонов. Под окном слышен был тихий говор, смех, потом быстрый, удаляющийся топот. Все в переполохе вскочили с мест; женщины, как водится, завизжали. Подняли камень, рассматривали его испуганно,
к окну никто не решался подойти, — сперва
выслали на улицу Клавдию, и только тогда, когда она донесла, что на улице пусто, стали рассматривать разбитое стекло.
На сизой каланче мотается фигура доглядчика в розовой рубахе без пояса, слышно, как он, позёвывая, мычит, а высоко в небе над каланчой реет коршун — падает на землю голодный клёкот. Звенят стрижи, в
поле играет на свирели дурашливый пастух Никодим. В монастыре благовестят
к вечерней службе — из ворот домов, согнувшись,
выходят серые старушки, крестятся и, качаясь, идут вдоль заборов.
Как только Алексей Абрамович начинал шпынять над Любонькой или поучать уму и нравственности какого-нибудь шестидесятилетнего Спирьку или седого как лунь Матюшку, страдающий взгляд Любоньки, долго прикованный
к полу, невольно обращался на Дмитрия Яковлевича, у которого дрожали губы и
выходили пятна на лице; он точно так же, чтоб облегчить тяжело-неприятное чувство, искал украдкой прочитать на лице Любоньки, что делается в душе ее.
— Вы предпочитаете хроническое самоубийство, — возразил Крупов, начинавший уже сердиться, — понимаю, вам жизнь надоела от праздности, — ничего не делать, должно быть, очень скучно; вы, как все богатые люди, не привыкли
к труду. Дай вам судьба определенное занятие да отними она у вас Белое
Поле, вы бы стали работать, положим, для себя, из хлеба, а польза-то
вышла бы для других; так-то все на свете и делается.
Скучно и пусто сделалось старушке в Белом
Поле; бывало, все же в неделю раз-другой приедет Вольдемар, она так привыкла слышать издали, еще с горы, бубенчики и
выходить к нему навстречу на тот балкон, на котором она некогда ждала его, загорелого отрока с светлым лицом.
«Было, — говорю, — сие так, что племянница моя, дочь брата моего, что в приказные
вышел и служит советником, приехав из губернии, начала обременять понятия моей жены, что якобы наш мужской
пол должен в скорости обратиться в ничтожество, а женский над нами будет властвовать и господствовать; то я ей на это возразил несколько апостольским словом, но как она на то начала, громко хохоча, козлякать и брыкать, книги мои без толку порицая, то я, в книгах нового сочинения достаточной практики по бедности своей не имея, а чувствуя, что стерпеть сию обиду всему мужскому колену не должен, то я, не зная, что на все ее слова ей отвечать, сказал ей: „Буде ты столь превосходно умна, то скажи, говорю, мне такое поучение, чтоб я признал тебя в чем-нибудь наученною“; но тут, владыко, и жена моя, хотя она всегда до сего часа была женщина богобоязненная и ко мне почтительная, но вдруг тоже
к сей племяннице за женский
пол присоединилась, и зачали вдвоем столь громко цокотать, как две сороки, „что вас, говорят, больше нашего учат, а мы вас все-таки как захотим, так обманываем“, то я, преосвященный владыко, дабы унять им оное обуявшее их бессмыслие, потеряв спокойствие, воскликнул...
Наконец он встал из-за стола,
вышел из избы,
выслал зачем-то батрака Герасима, который спал на
полу подле самовара, приложил глаза
к скважине перегородки и крикнул приемыша.
Егорушка подошел
к иконостасу и стал прикладываться
к местным иконам. Перед каждым образом он не спеша клал земной поклон, не вставая с земли, оглядывался назад на народ, потом вставал и прикладывался. Прикосновение лбом
к холодному
полу доставляло ему большое удовольствие. Когда из алтаря
вышел сторож с длинными щипцами, чтобы тушить свечи, Егорушка быстро вскочил с земли и побежал
к нему.
И не стало жизни нам богатой,
Редко в
поле выходил оратай,
Вороны над пашнями кружились,
На убитых с криками садились,
Да слетались галки на беседу,
Собираясь стаями
к обеду…
Я
вышел из кабинета и не знаю, какой ответ получил Орлов. Как бы то ни было,
Поля осталась у нас. После этого Зинаида Федоровна ни за чем уже не обращалась
к ней и, видимо, старалась обходиться без ее услуг; когда
Поля подавала ей что-нибудь или даже только проходила мимо, звеня своим браслетом и треща юбками, то она вздрагивала.
Зинаида Федоровна бросила на стол салфетку и быстро, с жалким, страдальческим лицом,
вышла из столовой.
Поля, громко рыдая и что-то причитывая, тоже
вышла. Суп и рябчик остыли. И почему-то теперь вся эта ресторанная роскошь, бывшая на столе, показалась мне скудною, воровскою, похожею на
Полю. Самый жалкий и преступный вид имели два пирожка на тарелочке. «Сегодня нас унесут обратно в ресторан, — как бы говорили они, — а завтра опять подадут
к обеду какому-нибудь чиновнику или знаменитой певице».
В тёмный час одной из подобных сцен Раиса
вышла из комнаты старика со свечой в руке, полураздетая, белая и пышная; шла она, как во сне, качаясь на ходу, неуверенно шаркая босыми ногами по
полу, глаза были полузакрыты, пальцы вытянутой вперёд правой руки судорожно шевелились, хватая воздух. Пламя свечи откачнулось
к её груди, красный, дымный язычок почти касался рубашки, освещая устало открытые губы и блестя на зубах.
Но на этот раз она не дошла до трона.
Выйдя из-за кулис, она сделала несколько шагов
к огню передней рампы, потом, при громе аплодисментов, повернула назад и, будто на стул, села на
пол посредине пустой сцены.
Последний телеграфный столб стоял во дворе, и проволока от него шла
к окну того флигеля, который своею глухою стеной
выходил в
поле.
Разговаривая таким образом, они шли по дороге
к Марьиной роще, и когда
вышли в
поле, то княгиня, которая была очень дальнозорка, начала внимательно глядеть на ехавшую им навстречу пролетку с дамой.
Про свое собственное училище барон сказал, что оно пока еще зерно, из которого, может быть,
выйдет что-нибудь достойное внимания общества; себя при этом он назвал сеятелем, вышедшим в
поле с добрыми пожеланиями, которые он надеется привести
к вожделенному исполнению с помощию своих добрых и уважаемых сослуживцев, между которыми барон как-то с особенною резкостью в похвалах указал на избранную им начальницу заведения, г-жу Петицкую, добродетели которой, по его словам, как светоч, будут гореть перед глазами ее юных воспитанниц.
К следующему дню снег наполовину стаял. Кое-где проглянула черная земля, а
к вечеру прихватило чуть-чуть изморозью. Воздух стал прозрачнее для света и звуков. Шум поездов несся так отчетливо и ясно, что, казалось, можно различить каждый удар поршней локомотива, а когда поезд
выходил из лощины, то было видно мелькание колес. Он тянулся черной змеей над пестрыми
полями, и под ним что-то бурлило, варилось и клокотало…
Года через два, когда овдовеет,
выйдет за какого-нибудь герцога, может быть, даже за генерала; чего доброго — пожалуй еще за губернатора (а мордасовский губернатор, как нарочно, вдовец и чрезвычайно нежен
к женскому
полу).
Утро тихое, ясное. Табун пошел в
поле. Холстомер остался. Пришел странный человек, худой, черный, грязный, в забрызганном чем-то черным кафтане. Это был драч. Он взял, не поглядев на него, повод оброти, надетой на Холстомера, и повел. Холстомер пошел спокойно, не оглядываясь, как всегда волоча ноги и цепляя задними по соломе.
Выйдя за ворота, он потянулся
к колодцу, но драч дернул и сказал: — Не
к чему.
Дарья Никитична только опустила глаза. Плохо она верила теперь даже игумену Моисею: не умел он устрашить воеводу вовремя, а теперь лови ветер в
поле. Осатанел воевода вконец, и приступу
к нему нет. Так на всех и рычит, а знает только свою поганку Охоньку. Для нее подсек и свою честную браду, и рядиться стал по-молодому, и все делает, что она захочет, поганка. Ходит воевода за Охонькой, как медведь за козой, и радуется своей погибели. Пробовала воеводша плакаться игумену Моисею, да толку
вышло мало.
Когда они приближились
к Палицыну, то он уж был готов: — «с богом!» — прошептала им вслед хозяйка… они
вышли в
поле чрез задние ворота; Борис Петрович боялся говорить, Петруха не умел и не любил; это случайное сходство было очень кстати.